Защитник «Джоконды»
В далёком 1974 году в Советский Союз привезли неслыханный по тем временам подарок – на временную экспозицию в Пушкинский музей прибыла «погостить» сама «Мона Лиза». Миллионы людей смогли увидеть странную улыбку Джоконды. Но многие из них до сих пор не знают, кого надо благодарить за такой подарок судьбы. Человек, который придумал и осуществил главное условие французской стороны – создал техническое средство охраны, – Евгений Мишин, основоположник создания отечественной электронной охранной техники, начальник Специального технического управления Минсредмаша СССР и многие годы директор ФГУП «СНПО «Элерон»». Талантливый учёный и крупный организатор, он стоял у истоков зарождения и развития нового направления работ в отечественной науке и приборостроении – создании электронных технических средств охраны. Евгения Трофимовича сегодня уже нет с нами, но, к счастью, сохранились записи его воспоминаний, часть которых мы публикуем.
В 20-е годы мы жили на Украине. Я только-только родился, и родители приняли срочное решение переезжать из города Днепропетровска в село Лещенково. Срочно покинуть любимый город заставил голод. Страшный голод, который охватил всю молодую Советскую страну – от Поволжья до западных границ Украины. Несмотря на то что отец был литейщиком высокой квалификации, а работал он с 12 лет, а мама превосходной портнихой-модисткой, сама рисовала модели, и наряды у неё заказывали самые богатые и состоятельные дамы города Днепропетровска, они вынуждены были уехать, так как не могли в эти годы прокормить семью.
Я прекрасно помню ту чудесную природу, которая нас окружала. Дом стоял на возвышенном месте, а внизу Днепр. Вода прекрасная. Отец в выходной день брал меня на ночную рыбалку и очень рано научил обращаться со снастями. Так на воде хорошо спится! А вообще-то там место было дикое, только завод рядом. Если мне становилось скучно одному, я подойду к забору, доски отодвину и прохожу на завод. Рабочие меня любили и всегда чем-то баловали, ктото сухарик подсунет, кто-то своим обедом поделится. Отец не сердился. Он любил своё дело и радовался, что мне на заводе нравится.
Дома разговаривали на русском языке, правда, отец хорошо говорил и на украинском и понимал его, а мама, хотя и была чистокровная украинка, язык украинский не знала совершенно. Да и в школе в Днепропетровске, где мама училась, все говорили на русском, но украинский язык преподавали. Я вначале никак не мог понять, кто из них прав, и стал много читать, чтобы разобраться в их спорах. Читал просто запоем. И они меня поддерживали в этом. В конце концов, я кое в чем тогда разобрался и принял сторону мамы. Родители никогда меня не одёргивали, что я лез в споры взрослых, и всегда выслушивали мои доводы. Это очень влияло на моё становление и развитие.
В школу я ходил пешком, каждый день проделывая четыре километра в один конец и столько же обратно в любую погоду. Даже вопрос никогда не стоял, чтобы пропустить занятия. Для зимы мама мне сшила из овчины такую хорошую дублёночку, отец привёз из города Верхнеднепровска валенки, и я смело выходил в морозные дни, зная, что не замёрзну.
В один из выходных дней в заводском клубе устроили собрание, на котором решался вопрос, кто же будет директором школы. Я очень хорошо помню это день. Выдвигают кандидатуру учителя нашей школы Романюха. А он, когда преподавал у нас в классе, ещё в четырёхлетней школе в селе Лещенково, постоянно поплёвывал на руки и приглаживал ими свои жиденькие волосы на голове. А я брезгливый был с детства, и мне всегда было неприятно на это смотреть, да и всему классу тоже. Мне 11 лет, шкет ещё. Я пошёл на сцену и встал за трибуну, откуда меня не было видно. Секретарь райкома ВЛКСМ берёт меня за руку, выводит с трибуны и ставит перед ней: «До трибуны ты ещё не дорос, «мой оратор», говори здесь». Я очень хорошо помню это. Не помню, как я обратился к присутствующим, наверно, сказал: «Товарищи! – а дальше продолжил: – Нельзя ставить Романюху директором школы. Он плюётся в руки и вот так делает. Так неприятно мне и всему классу». Все мне зааплодировали, и Романюху не назначили директором школы, по этой или по другой причине, не знаю. Выбрали какую-то женщину. А Романюха, когда в годы войны село Лещенково оккупировали немцы, служил у них полицаем. Когда же немцы отступали, то его с собой не взяли, и он отсидел в наших лагерях за измену Родине 20 лет. Вот так я уже тогда, одиннадцатилетним мальчишкой, чувствовал, что это не наш человек.
Во время войны мы многих прятали в погребе нашего дома. Этот большой и каменный погреб сделал ещё наш отец. Спускались туда по ступенькам. Я любил там бывать, потому что можно было полакомиться сметаной и всякими соленьями. Так вот, в этом погребе прятались от немцев и все жители близлежащих домиков, и им удалось спастись. Мой брат Шурик во время войны фактически спасал всю семью тем, что ловил в Днепре рыбу. Он кормил всех – и маму, и сестру Марию, и детей Сикорского Лилю и Адика. Все выжили благодаря его рыбной ловле.
Работать я поступил на завод имени 1 Мая в селе Лещенково учеником токаря, а затем, быстро освоив эту специальность, стал работать токарем. Там меня избрали секретарём комсомольской организации завода. Я этой работой занимался с удовольствием. Но однажды меня здорово пробрали на комсомольском собрании из-за того, что у нас в доме, у мамы, было много икон, а я, как секретарь комсомольской организации, не мог на неё подействовать. Этим она позорила нашу организацию. А у мамы были очень красивые иконы, которые ей ещё в Днепропетровске дарили заказчицы. Вот под влиянием этого собрания я взял некоторые из них и поцарапал, привёл в негодность. Как же сокрушалась моя мама: «Сынок, что же ты наделал? Разве они тебе мешали? Это же моя память. Думаешь, что так уж я и верю в Бога, что ты позоришь меня?» И Андрей, муж сестры Марии, который работал секретарём райкома партии Верхнеднепровского района, тоже меня отругал: «Разве так надо бороться? Ты учись убеждать людей. Доска – она и есть доска. Не считай себя героем. Твоя мама, что тебе плохого сделала? Она же воспитала тебя». Да к тому же на следующий день вышла статья Сталина о том, что побеждает не тот, кто колокола сбрасывает. Тут я уж и не рад был, что такую глупость проявил. Конечно, впоследствии я не только историю партии изучил, но и историю религии тоже. Но мама уже умерла, и мне не с кем было побеседовать.
Я женился 17 марта 1945 года на Людмиле Павловне Михайловой. Она была из рабочей семьи, как и мои родители. Познакомились мы с ней на концерте в нашей школе связистов в 1943 году. Это было осенью. На концерт она пришла с сестрой Лидой, которая была замужем за нашим начальником штаба. Сели рядом со мной, так и познакомились. Её сестру я знал ещё по пограничному училищу, она у нас преподавала немецкий язык. Мне захотелось познакомиться с Людмилой поближе, и я попросил разрешения проводить её после концерта. Она согласилась. А я в тот день надел новые сапоги, которые жутко скрипели, и вдобавок я поскользнулся и упал прямо на колени перед своей новой знакомой. Можно сказать, что упал на всю жизнь. Мы часто с ней вспоминали этот случай и всегда смеялись. Я упал случайно, но обыграл.
Жили мы очень дружно. Под конец жизни Людмила Павловна мне говорит: «Женя, давай хоть разок поругаемся». – «Давай, а о чём?» – «Я не знаю, давай ты начинай». – «Я тоже не знаю». Мы с ней посмеялись.Вместе мы прожили 57 лет. Моя жена умерла в 2002 году в возрасте 76 лет.
В январе 1963 года меня, майора, начальника связи первого полка дивизии имени Ф. Э. Дзержинского для прохождения дальнейшей службы направили в Центральный аппарат Минсредмаша с целью создать специальную охранную технику для наших объектов и развить дальше это направление. Я понял, что это необходимо для всех особо важных объектов и Министерству обороны, и КГБ, и нашему министерству, и другим. И мосты надо закрывать, и железнодорожные пути, и туннели нужно закрывать так, чтобы их не взорвали. К тому времени как я вошёл в сферу Минсредмаша, прошло много лет после первых моих неудач с датчиками. Я почувствовал, что в этом министерстве можно многое сделать, так как есть деньги, есть необходимость в технических средствах охраны, и, конечно, существует серьезное отношение к этой проблеме. Всё же охранять атомные изделия, атомные объекты и атомную продукцию – это очень ответственная вещь. Изотопы могут быть и очень вредными, и очень полезными, если они правильно охраняются и правильно применяются.
В 50-е годы в Америке и Западной Европе уже пользовались электронными техническими средствами охраны, а у нас были только механические датчики, которые ржавели, и их надо было периодически чистить или менять. В нашей стране механические технические средства охраны (ТСО) производились на отдельных предприятиях самостоятельно, но технический уровень изделий оставлял желать лучшего. Дело было новое, и, как все новое, оно поначалу вызывало некоторое отторжение. Ведь задача состояла в изменении традиционной охраны с переходом многих и многих часовых на современную систему с использованием электронных технических средств».
Первым мероприятием, которое я организовал, было проведение в начале 1963 года в Минсредмаше выставки макетных образцов технических средств охраны, разработка которых к тому времени только начиналась на предприятиях отрасли. Приборы были ещё очень примитивны и требовали дальнейшей разработки. Например, аппарат «Гамма» был изготовлен в одном экземпляре и требовал доработки, так как давал ложное срабатывание. А для ТСО ложное срабатывание очень нежелательно.
Выставка была открыта на втором этаже министерства, там, где был зал парткома. На открытие выставки пришёл министр Средмаша Ефим Славский, его заместители, начальники главков. Я смог всё рассказать очень образно и доходчиво, показывая на плакатах и демонстрируя на действующих приборах. Они были очень примитивные, самодельные, но идея в них была заложена хорошая. Я продемонстрировал их с проходящим через ограждение человеком и в полный рост, и пригнувшись, и по-пластунски, при этом приборы выдавали безошибочно сигнал тревоги. Всё это очень понравилось Славскому, который тут же предложил мне сделать такую охрану на всех атомных объектах. А когда я продемонстрировал ультразвуковой датчик и сказал, что клопы и тараканы ультразвук не выдерживают и убегают из помещений, министр этим заинтересовался и сказал: «Такие датчики нам надо поставить в помещениях, где хранится мука, потому что мне совхозы ежегодно представляют весной акт на списание большого количества муки и ссылаются на заражение этими насекомыми». Совхозы, которые принадлежали нашему министерству, давали зерна, молока и мяса больше, чем вся Украина, как утверждал Ефим Павлович.
Тогда каждый завод имел свой совхоз, и директор отвечал за него. Директора заводов отвечали и за урожай пшеницы, и за мясо, и за молоко, за всё отвечали. А министр за всё с них спрашивал. Такое было в нашем министерстве огромное хозяйство. Это всё шло на питание для людей, которые жили в наших закрытых городах. Вокруг каждого нашего объекта находились огромные поля, вот там мы и организовывали свои совхозы. Е.П. Славский объезжал ежегодно как атомные предприятия, так и совхозы. Если находил ошибки, то вызывал к себе руководителей и указывал на них. Все совхозы были у него на контроле. Ещё и поэтому Ефим Павлович считался лучшим министром в СССР.
Я считал, что мне для начала серийного производства необходимо 500 человек. Но Славский выделил только 25. И меня научили девушки из других управлений: «А ты не знаешь, как из 25 человек сделать 500? Очень просто. Ты людей набирай только в конце года, и по фонду зарплаты сможешь набрать уже не 25, а 75, и тебе хватит в конце года им выплатить зарплату. А на следующий год фонд зарплаты автоматически выделяется от достигнутого. И так ты придёшь к нужной цифре». Вот такая система была тогда в Советском Союзе. Вот так я и сделал.
Если есть малейшая несовместимость датчика с центральным аппаратом или прибор в датчике несовместим с центром, то выдаётся ложный сигнал тревоги. А что значит тревога? Это заставу поднять в ружьё. А если пять-шесть тревог за ночь? Люди устают и тогда не верят в эту сигнализацию. Мы охраняем сейчас с использованием наших приборов большое количество объектов, в том числе объекты Росатома, Минобороны, и все сейчас понимают, ценят и дают правильную оценку ТСО. А раньше этого не было. Раньше оценивался, прежде всего, солдат, и как он охраняет свой участок периметра, свой объект. А он же может и в самоволку сбежать, и выпить, и отвлечься на еду, и массу других нарушений на посту может сделать. А датчик в самоволку не ходит, не пьёт и ничего не просит. Он поглощает только электроэнергию аккумуляторов.
В 1967 году Минсредмаш получил важный государственный заказ – оснащение охранной техникой выставки Алмазного фонда в Кремле. В то время Председателем Совета Министров СССР был А.Н. Косыгин, он посетил выставку ТСО в министерстве и людей для охраны нанимать не разрешил, а приказал сделать охрану только с использованием техники. Славский перед началом работ мне подсказал: «Однажды по приказу С.М. Будённого я с группой солдат ходил к В.И. Ленину в те дни, когда он был ранен и лежал в Кремле, мы несли ему еду. А шли мы от площади Свердлова туннелем и вышли как раз там, где, ты говоришь, будет Алмазный фонд. Так что обрати внимание на это». Поэтому в помещении выставки надо было найти забитые и замазанные входы и выходы, различные туннели, куда они выходили. Всё это надо было изучить. Мы нашли этот туннель. И действительно, это был проход со стороны площади Свердлова (теперь это Театральная площадь). Мы всё заложили кирпичом и заштукатурили.
Заполучить для демонстрации в СССР картину «Мона Лиза» – это в то время был чисто политический вопрос. Наш посол во Франции сообщает в Политбюро: «Сейчас картина Леонардо да Винчи «Мона Лиза» находится в Японии. После окончания показа её отправят из Японии во Францию через Советский Союз. Договоритесь и любыми путями перехватите её, чтобы показать советскому народу». А почему бы не перехватить? Картина была привезена в контейнере, в котором установили специальную температуру и влажность, так как она была написана на доске из очень гигроскопичного материала – итальянского тополя, и малейшее изменение этих параметров могло привести к смещению живописного слоя с подложки и разрушить картину, особенно глаза.
Для создания определённой температуры внутри помещения музея подключили Институт холода. Во всех комнатах музея установили +20 градусов. Я открыл кабину, чтобы в ней установить температуру +20 градусов, которая нам была задана, и такая температура была во всех помещениях музея. Из Японии мы заказали телевизионные установки и другие приборы, и мне привезли их штук четырнадцать.Четыре камеры поставили, а десять я себе забрал как запасные. Так я обогатил свои лаборатории японской техникой, которую они производили. Вот так подкормил свою науку. Самое главное, что я подводную лодку не попросил, как пошутил Бугаев, а заказывал то, что мне было нужно для науки. Теперь меня знали, верили в меня. Короче говоря, этот заказ выполнили за 7 дней. Как поставили температуру +20 градусов, так полтора месяца она и сохранялась. Я уложился в срок. Представители руководства Лувра приняли нашу работу с первого раза.
Я позже был во Франции и, конечно, был в Лувре. Эта загадочная Мона Лиза смотрела на меня и как будто говорила: «И ты тоже причастен к этому». Так что я-то понял, «что она сказала», когда появился перед ней в музее.
В октябре 1976 года руководство страны приняло постановление о возложении на Минсредмаш функций головного министерства по разработке и поставке ТСО для КГБ, а затем и некоторых объектов Минобороны. В Минсредмаше было создано Специальное техническое управление для работы по созданию и внедрению ТСО для охраны Государственной границы СССР.
Граница многое нам дала, конечно. Я вам скажу, очень большую роль играет проводимость земли из-за своего разного состава. Здесь почва то каменистая, то глинистая, и, естественно, проводимость уже другая. Отдельные участки могут обладать абсолютно разными свойствами. Кроме того, на каждой заставе предостаточно всяких животных и большое количество грызунов. Ведь застава находится, как правило, в полевых условиях и очень редко – в городских. Заставы мы тоже оборудовали. Я всю границу облазил и прошёл пешком, когда устанавливали наши технические средства охраны. Надо все сделать, посмотреть, а потом принять. Так что в отпуск мне ездить было некогда.
В 2001 году я вновь на Памир слетал, в Киргизию. Евгений Адамов (он был в то время министром) меня, правда, от этого полёта отговаривал: «Ты что, куда ты поедешь, там же Памир». Но я на Памир всё же слетал, где высота 4500 метров, а мне был 81 год. Мне же надо было посмотреть, как моя техника работает. Вижу, что «живая» даже на такой высоте, в рабочем состоянии и без солдат. Я был очень доволен. И китайцев видел. Китайцы прибежали со своей стороны, на машине приехали. Думали, а вдруг война, и мы на них наступать будем, со мной ведь было довольно много пограничников. А вертолёт, на котором мы прилетели, на второй день развалился, он мог и при моём полёте развалиться. Вот такое в Киргизии эксплуатировалось старьё.
В годы перестройки приходилось изворачиваться, чтобы развивать это направление. Инфляция застопорила разработки и развитие опытного производства, обесценила оборотные средства, свернула планы капитального строительства. И мне пришлось всё сосредоточить здесь, в «Элероне». «Элерон» раньше даже не планировался. Здесь планировался институт ВНИИФП. Из лаборатории он вырос и стал институтом. На перестройку я не обращал внимания, я делал так, как мне надо было. Короче говоря, мне пришлось перестраиваться, когда Союз распался.
В 90-е годы меня вызвали в Совет Министров и сказали: «Обстановка изменилась, теперь ты что хочешь, то и делай. Мы тебе мешать не будем, но на следующий год деньги из бюджета не выделены ни на СТУ, ни на твои предприятия. Нет в бюджете ни копейки для тебя». Это был 1990 год. Но я не мог позволить развалиться нашему направлению. Конечно, я дорожил всем тем, что создано. Потому что нет ничего на свете лучше, чем знать, что твоя идея получила воплощение в жизнь. В условиях нарастающего развала промышленности руководство объединения поставило перед собой единственно правильную, как показало время, цель: во что бы то ни стало сберечь главное достояние «Элерона» – его научно-производственный коллектив.
Мы начали оборудовать ТСО атомные станции, когда начали строить ЛАЭС. Затем поставили наше оборудование на Игналинской АЭС, которую мы оборудовали полностью, затем оборудовали Курскую, Калининскую АЭС, и так постепенно все наши атомные станции оборудовали своими ТСО. С тех пор на всех АЭС отслеживаем работу нашего оборудования.
Я был близок к министру Славскому, но никогда не пользовался его хорошим отношением в бытовых целях. Даже квартиру получал в районе, а не в министерстве. Вот такое у меня было партийное воспитание. Ефим Павлович очень любил читать, хорошо знал историю. Правда, память у него была похуже, так как он был значительно старше меня, но он любил говорить со мной на отвлечённые темы, потому что мы с ним дышали как бы одним воздухом, у нас были одинаковые цели.
Когда мне исполнилось 85 лет, то я почувствовал, что всё, пора уходить с поста. Я больше не могу руководить таким огромным предприятием. Пошёл к министру, которым в то время был Румянцев. Он меня отговаривал: «Ты начал, ты и продолжай». – «А если я умру?» – «Ну, тогда и думать будем». – «Нет, это не дело, я подготовил достойную замену, Николая Шемигона». – «Так он прапорщик». – «Ну мы тоже на горшке сидели, но никто же не вспоминает об этом». Я убедил министра, и он согласился со мной, хотя Шемигона ни разу не видел. И я в нём не ошибся. Он достойный руководитель нашего предприятия и направления по созданию ТСО и безопасности.
Счастье человеческое заключается в том, когда твои идеи воплощены в жизнь.
