Капитал не по Марксу

Как экономические волны создавали, разрушали и трансформировали государства

Главная работа итальянского экономиста и исторического социолога Джованни Арриги «Долгий двадцатый век. Деньги, власть и истоки нашего времени» вышла на русском языке. Он писал ее 15 лет, с 1979 по 1994 год ― именно в период слома несущих структур XX века.

Сегодня исследования Арриги выглядят одной из самых обоснованных и продуктивных альтернатив общепринятым мнениям насчет глобальных трендов. Арриги предлагает аналитически необычную и в то же время панорамную интерпретацию капитализма как волнообразно отстраивающейся системы контроля (а не производства и не обмена) над рыночными отношениями и политикой государств. В исторической перспективе у Арриги встают на места и обретают системный, связный смысл очень многие явления.

Как зародился европейский капитал

Например, у Арриги есть очень остроумное предположение о том, откуда у первых капиталистов появились деньги. Главная проблема капитализма — получить первоначальный капитал. А дальше, с капиталом, уже возможно всё. Мы привыкли считать, что европейские «хищники» сколотили капиталы на ограблении колоний. Но чтобы добраться до колоний, нужны были капиталы на hi-tech того времени — кораблестроение, огнестрельное оружие, навигационные инструменты, карты, обучение персонала и так далее. Мы знаем, что Испанию и Португалию снабдили капиталами североитальянские банкиры (потом испанские и португальские купцы-марраны снабдили ими Голландию, та — Англию и т. д.). Но откуда взяли капиталы североитальянцы?

Джованни Арриги в своей книге пишет, что эти капиталы дала им… сфера услуг того времени: «Первые масштабные финансовые сделки за Альпами проводились сиенскими дельцами, которые ездили в Англию и северные королевства как сборщики папских податей. Этот бизнес (в партнерстве с Римом и от имени Рима), который включал такие «невидимые статьи экспорта», как паломничества, индульгенции и отпущения грехов, сохранял свое значение для континентальных операций и процветания флорентийских и сиенских банкирских домов в период их расцвета в XIV–XV веках. Этот грандиозный бизнес требовал опытного менеджмента, и, как отмечал торговец и хронист Джованни Виллани, флорентийцы “быстро уяснили те преимущества, которые они получали как банкиры папы, поскольку благодаря этому через их руки проходили самые большие объемы свободного капитала в мире”».

В общем, этот капитал североитальянская финансовая олигархия скопила на обслуживании Римской церкви, оставляя себе за это определенный процент. Ну а далее капитал стал растекаться по всей Европе, порождая капитализм (т. е. власть капитала).

Кто может победить гегемона

Для Арриги наиболее важной концепцией является концепция гегемонии. Это господство плюс согласие подчиниться. Арриги в качестве субъекта капиталистического становления видит державы-гегемоны. Они возникают, какое-то время правят своим миром, трансформируют его и, будучи не в состоянии контролировать результаты собственных инновационных действий, постепенно отходят на вторые роли. Речь не идет о нациях или цивилизациях. Государства рассматриваются строго как территориальные организации, которые в зависимости от историко-геополитического контекста принимали совершенно различные формы: капиталистические города-государства подобно Венеции в прошлом или Сингапуру сегодня, протонациональные союзы коммерческих городов в Нидерландах или Дубае и прочих эмиратах, действительно национальная Англия, но одновременно обладающая Британской империей, или ненациональная континентальная поселенческая демократия США.

Мирового гегемона невозможно победить в войне, потому что это сверхкапитал, а не армия и не территория. Гегемон может победить только самого себя, как это произошло с первым гегемоном, Голландией, когда сверхкапиталу стало тесно в ней. И он переполз в новую раковину — Англию.

Арриги пишет: «Как и в случаях многих корпораций XX века, сам успех и самодостаточность Голландской Ост-Индской компании усиливали управленческую бюрократию, которая отвечала за ее повседневную деятельность. И эта растущая сила стала проявляться не столько за счет совета директоров компании, сколько за счет акционеров. В результате всё большая доля реальных и потенциальных доходов компании шла не на выплату дивидендов, а на расширение бюрократического аппарата и прежде всего на законные и незаконные вознаграждения окружению и высшему руководству компании. Главным эффектом этой тенденции было усиление привлекательности инвестиций в иностранные, особенно английские, фонды и акции и спекуляций ими на Амстердамской фондовой бирже. Именно в Англию выплеснутся избыточные капиталы голландских негоциантов. Амстердамская фондовая биржа, которая в начале XVII века работала как мощный «насос», выкачивавший избыточный капитал со всей Европы в голландские предприятия, столетием позже превратилась в столь же мощную машину, перекачивавшую голландский избыточный капитал в английские предприятия». Проще говоря, акционеры Голландской Ост-Индской компании (десятки крупных семейств, реальные владельцы компании через капитал) увидели, что компания дряхлеет, менеджмент «попутал берега» и теперь набивает собственные карманы, а не карманы акционеров, и просто решили сменить старую раковину на новую, Голландию на Англию, откуда потом они переберутся в Америку.

От осени Нью-Йорка к весне Пекина?

Арриги закончил «Долгий двадцатый век» предсказанием наступления «золотой осени финансов» в Америке.. «Не случайно Бродель пользуется той же метафорой — «признак надвигающейся осени» — для характеристики финансовых экспансий, — пишет Джованни Арриги. — Ведь сбор плодов миновавшей фазы материальной экспансии — еще одна типичная черта всех завершающих этапов системных циклов накопления, которая предшествовала финансовой экспансии конца XIV — начала XV века». Наряду с развитием финансовой олигархии масштабное потребление культурных продуктов представляло собой самый важный способ пожинания этих плодов, утверждает Арриги. Это потребление культуры отчасти являлось непосредственным результатом неблагоприятной коммерческой конъюнктуры, которая сделала инвестиции в покровительство искусству более полезной и даже более прибыльной формой утилизации избыточного капитала, чем его реинвестирование в торговлю. И, наконец, отчасти оно представляло собой непосредственный итог борьбы за статус между конкурирующими группами купцов, в ходе которой «пышное строительство стало стратегией возвышения одних семей над другими».

Рукопись книги была сдана в издательство в то время, когда на Уолл-Стрит только начинался колоссальный бум времен Билла Клинтона, «новой экономики» и всеобщей глобализации. В тех школах бизнеса, где одолели «Долгий двадцатый век», многие тогда задумались (кое-где в США, но гораздо более в романской части Европы, Латинской Америке и особенно в Японии и Китае). Однако Арриги сам предупреждал, что «Долгий двадцатый век» был призван прояснять, но не предсказывать. В 1994-м, в год публикации книги, еще слишком многое оставалось неясным. Арриги признает в недавних статьях и выступлениях, что переоценивал рациональность американского правящего класса и потому совершенно не предвидел поворота Америки к столь авантюристическому варианту военного империализма, который произошел в президентство Буша-младшего. Многое прояснилось за десятилетие, прошедшее после выхода в свет «Долгого двадцатого века». У этой книги есть продолжение, ожидающее своего перевода на русский. О прогнозе Арриги на XXI век можно догадаться из заголовка: «Адам Смит в Пекине». Но прежде чем оценивать перспективы Пекина как наследника коммерческой славы Венеции, Амстердама, Лондона и Нью-Йорка, надо разобраться с предшествующими волнами, которые создавали, разрушали и вновь переделывали современный мир.

Фото: Unsplash