Опираться не на мифы, а на факты
Как избавиться от «презумпции виновности» атомной энергетики
Если совсем ничего не знать про ИБРАЭ РАН, кроме того, что его название расшифровывается как Институт проблем безопасного развития атомной энергетики, то от этого института сложно ожидать призыва перестать бояться радиации. О том, как добиться взвешенной, рациональной позиции по отношению к вопросам безопасности в сфере атомной энергетики в том обществе, где консерватизм — часть культурного кода, зачем и как нужно взаимодействовать с профессиональной и широкой общественностью, «Вестнику атомпрома» рассказал Сергей Уткин, заместитель директора ИБРАЭ РАН, доктор технических наук, член Общественного совета «Росатома».
Сергей Уткин
Заместитель директора ИБРАЭ РАН, член Общественного совета «Росатома»
— Сергей Сергеевич, какими сегодня видятся функции Общественного совета, чем он может быть полезен и «Росатому», и обществу?
— Я задал себе этот вопрос в 2020 году, придя в Общественный совет на смену представлявшему наш институт Рафаэлю Варназовичу Арутюняну. В целом общественные советы при органах власти как рупоры их публичности и открытости, погруженные к тому же в специфику, частично традиции и этику ведомств, создавались на волне общих социально-политических тенденций начала 2000-х, направленных на усиление открытости. Для атомной отрасли, которая исторически была закрытой, требовался медиатор, посредник между отраслью и теми, кто за ее контуром, чтобы доносить вовне позицию «Росатома», а в корпорацию (тогда — Федеральное агентство по атомной энергии) — внешнюю точку зрения, причем часто не только широкой общественности, но и профессионального экспертного сообщества, которое на самом деле не всегда погружено в мотивы принимаемых в отрасли решений. Даже для тех, кто постоянно работает с атомной энергией, без понимания специфики госкорпорации или государственных задач некоторые решения могут выглядеть непонятными. Роль такого посредника, более-менее равноудаленного и от госкорпорации, и от, скажем так, тех, кто не является активным сторонником развития использования атомной энергии, в чем-то созвучна, кстати, и задачам института, который я представляю: понимать мотивы одних и других, затем на основе наших профессиональных компетенций оценивать реальность и обеспечивать коммуникации для гармоничной работы всей системы.
— Были ли конкретные примеры, когда такая медиаторская позиция оказалась важна и нужна для общей пользы?
— Таких примеров немало, но приведу наиболее яркий, не из практики Общественного совета, а из работы института. Вспомним «рутениевую» историю: в сентябре 2017 года в ряде европейских стран обнаружили изотоп неясного происхождения. Зарубежные партнеры сразу заподозрили российский след, более того, первопричиной априори определили «Маяк».
В первые месяцы диалог не складывался, звучали обвинения и опровержения. Понадобилась институция, которой доверяли бы обе стороны, и ею оказался ИБРАЭ РАН. Оперативное, но без пренебрежения к мелочам и с учетом всех неопределенностей рассмотрение проблемы на основе конкретных фактов измерений и метеоданных показало, что объективных свидетельств, указывающих на то, что источник был на «Маяке» или каком-либо другом предприятии в России, нет. Для этого академик Леонид Александрович Большов (в течение многих лет — директор, а в настоящее время — научный руководитель ИБРАЭ РАН) собрал авторитетную комиссию из представителей «Росатома», Ростехнадзора, специалистов из Норвегии, Великобритании, Финляндии, Франции, Германии, Швеции, которая после нескольких раундов обсуждений согласовала этот вывод. Поскольку, опять же, было установлено, что никакого негативного воздействие на здоровье этот выброс не представлял, то дело быстро пошло на спад, шумиха погасла. То есть спокойное, непредвзятое рассмотрение фактов и естественных процессов позволило сохранить лицо отрасли и страны, доказало готовность профессионально работать по инцидентам.
Функция Общественного совета — в этом же ряду. Обсуждая и возражая, мы тем самым обеспечиваем позицию, синхронизированную на уровне государственных органов управления и общества. При этом нельзя сказать, что мы автоматически поддерживаем все инициативы, связанные с различными аспектами развития технологий атомной энергетики.
Возьмем, например, фракционирование. На мой взгляд, это системное направление развития методов обращения с РАО должно внедряться в более гибком режиме, учитывая экономические эффекты. Обращать внимание на такие вещи — одна из важных, на мой взгляд, функций Общественного совета. Здесь нет прямого оппонирования, речь идет, скорее, о взгляде на ситуацию под несколько другим углом.
— Наверняка есть и примеры, когда эксперты Общественного совета в неоднозначной ситуации занимают сторону «Росатома», и это тоже правильно?
— Опять же, я бы не стал делить ситуации на «черное» и «белое». Нет выбора — «Росатом» или не «Росатом». Есть необходимость смотреть на ситуацию в целом.
Адекватный пример — проекты с высокой долей инноваций, когда еще некоторых вещей не знаешь и есть риск помешать развитию прогресса, следуя традиционным требованиям планирования работ по обоснованию безопасности. С одной стороны, органы регулирования обязаны требовать, чтобы все решения с этой точки зрения были подтверждены. Но ни для пункта глубинного захоронения РАО, ни для перспективных реакторных установок, ни для многих решений по радиохимии нет предшественников, объектов-аналогов, полноценных референций и опыта. Сказать всем новым решениям «подождите» — значит потерять конкурентное преимущество. Сразу сказать «да» — безответственно, потому что решения должны быть выверены. Это тоже ситуация, когда эксперты должны изучить и учесть все процессы и явления, оценить ситуацию «сверху», а не с сугубо ведомственных позиций. И инициатор технологии (как правило, в международной практике он обобщенно называется «оператор», имея в виду будущую установку), и регулятор, и наука — словом, все причастные — должны работать совместно и выработать общую позицию.
— Как в понимание этого профессионального диалога может быть погружена широкая общественность — та, которая не разбирается в ядерных технологиях, но должна быть убеждена в безопасности объектов, которые возникнут по соседству?
— В этом тоже важнейшая миссия и Общественного совета, и ИБРАЭ. Наш институт был создан исходя из потребности (сформулированной на уровне Совета Министров СССР) разобраться в проблематике Чернобыля, не агитируя и не запрещая, а анализируя объективные факты. И это удалось. Мы до сих пор продолжаем раз в пять лет готовить национальный «чернобыльский» доклад по последствиям аварии; в 2026 году он тоже будет представлен в Вене с высокой трибуны МАГАТЭ. Фактически его уже никто от нас не требует, но мы считаем это частью, как говорит Алексей Евгеньевич Лихачев, нашего служения. Исходя из этой же мотивации мы выступили с инициативами, поддержанными «Росатомом», по подготовке и изданию журналов «Арктика: экология и экономика» и «Радиоактивные отходы». Последний — это сегодня фактически единственное научно-техническое рецензируемое издание, занимающееся исключительно работами по бэкенду. Журнал переводится на английский, бесплатно доступен всему миру. С учетом моего погружения в международные процессы бэкенда, я могу с полной ответственностью сказать, что «Росатом» обеспечивает феноменальный уровень национальной открытости в области вывода из эксплуатации и обращения с отходами. Отдельно не могу не отметить диссертационный совет ИБРАЭ РАН, который тоже фактически единственный в стране обеспечивает отрасль кадрами по профильной специальности, связанной с ЯТЦ и радиационной безопасностью.
И вот, обладая всем этим, мы видим, что есть действительно большая потребность в широком просвещении: пришло время убеждать, что атомная энергетика не так опасна, как даже она сама о себе думает. Ее несомненные достоинства в том, что это практически неисчерпаемый источник энергии, в сравнении с другими очень компактный, с предельно низкими уровнями воздействия на человека и объекты окружающей среды. И вопрос, который на самом деле нужно транслировать широкой общественности: почему же доля такой привлекательной атомной энергии в мировом балансе всего около 9%. И даже российский амбициозный план увеличит ее долю лишь до четверти в общей генерации страны.
Мнение о высочайшей степени опасности атома неискоренимо. Но если посмотреть на статистику аварий в промышленности, мы увидим, что происшествия на ГЭС, на транспорте, в химической индустрии унесли до полумиллиона жизней за полвека. Но при этом инфраструктура перевозок развивается, химия не стагнирует, ГЭС продолжают строить. На этом фоне все крупные аварии на АЭС (а их было три — в США, СССР и Японии), с учетом отдаленных последствий, унесли несколько сотен жизней, но не сотни тысяч. Даже трагедия Фукусимы — это 27 тыс. погибших от цунами и ни одного от воздействия радиации.
— И как объяснить это противоречие?
— Во-первых, у атомной энергетики есть, по выражению академика и вице-адмирала Ашота Аракеловича Саркисова, стоявшего у истоков создания атомного подводного флота России и более 30 лет работавшего в ИБРАЭ РАН, «презумпция виновности». Это следствие ее возникновения из ядерных оборонных программ. Их реальный результат — это избавление от крупномасштабных конфликтов, огромное достижение цивилизации, основа для развития. Но и бомбардировки японских городов и затем ядерные испытания, риторика борьбы за мир и так далее привели к тому, что все предприятия отрасли стали изначально ассоциироваться со страхом войны, огромной мощью, но потенциально разрушительной, а не реально созидательной.
Вторая причина — феномен восприятия людьми рисков. Мы готовы рисковать, если выгода осязаема. Пример — автомобили: аварии уносят жизни, но никто не отказывается от поездки — выгода близко и рядом. А выгоды атомной энергетики для человека не очевидны, хотя это основа и обороноспособности, и энергобезопасности. Одно из направлений деятельности нашего института — анализ рисков. Это тот общий знаменатель, который позволяет расположить различные по своей природе воздействия на единой шкале опасности. Оказалось, что радиация нормируется в десятки и сотни раз более жестко, чем, например, химические вещества. И это при том, что у химических веществ нет периода полураспада, они, грубо говоря, не исчезают со временем. В итоге атомной энергетике нужно тратить огромные средства на системы безопасности, многократно дублировать их. И это делает ее менее конкурентоспособной, а в какой-то момент и вообще нерентабельной.
Третье — любой радиационный инцидент носит глобальный характер. Но не в связи с воздействием, а из-за особенностей переноса радионуклидов в окружающей среде и высокой чувствительности датчиков, которые по причине иррационального страха разрабатываются таким образом, что способны улавливать ничтожно малые значения. В итоге даже небольшие поступления, не имеющие ни малейшего отношения к опасности, — это международная огласка, нагнетание в СМИ и т. д.
Ну и четвертая причина — вопрос обращения с ОЯТ и РАО. Сложилась ситуация, с которой отрасль как-то неявно согласилась, а ее оппоненты этим пользуются, согласно которой нарастание отходов позиционируется как проблема для развития. Но это не проблема, а задача (меня учили, что, если приказали копать и не дали лопату, — это проблема, а если дали лопату — задача). Технические возможности надежной изоляции отходов есть, следовательно, при необходимых ресурсах задача будет решена.
Миссия ИБРАЭ — вести комплексные фундаментальные исследования в области безопасности. Основываясь на этих результатах, мы устраняем первопричины негативного отношения к атомной энергетике, разъясняем и последовательно убираем ее из категории страхов и сомнений. На эту же задачу должен ориентироваться и Общественный совет.
— В таком случае получается, что нужна перезагрузка очень значительной части информационного поля, отказ от сложившегося мейнстрима?
— Когда развитием микрорайона занимаются грамотные люди, то они асфальтируют только то, что сначала протаптывают люди. Мы не сможем быстро убедить рационально относиться к атомной энергетике. Но задача и членов, и экспертов Общественного совета — работать с общественным мнением точечно и адресно, на понятном для разных социальных и возрастных когорт языке. Нужно менять сознание постепенно, начиная со школы, даже с дошкольников, доходчиво объясняя реальные вопросы безопасности тем, кто сможет объяснить их сначала детям, а потом внукам, удваивая эффект. Например, никакое геологическое укрытие действительно не гарантирует сохранность РАО ни в вечности, ни в перспективе миллиона лет. Но не нужно относиться ни к вопросу изоляции, ни к самой радиации как чему-то зловещему.
Уже понятно, что слово «захоронение» только мешает; «финальная изоляция» — это тоже слишком близко к эвфемизму. Официально первым научным изданием по вопросу захоронения РАО был отчет Национальной академии наук США 1957 года. Для описания того, что мы сейчас называем «пункт захоронения», в английском языке используется термин repository, что, согласитесь, гораздо ближе к сейфу, чем к кладбищу. Репозиторий — это что-то ценное и банковское, про ответственность и безопасность. В отечественной же практике — «могильник», это сленг, причем тоже из середины прошлого века. Так называли траншеи, в которые сначала отходы скидывали, а затем засыпали землей. Во-первых, так уже лет 50 никто не делает, а сама практика была связана с объективным отсутствием знаний и жесточайшими ограничениями по времени и ресурсам при создании ядерного оружия. Отходы не должны ассоциироваться с могилой, такими словами мы никогда не сможем объясниться с общественностью. Например, для врачей подсознательно «могила» и «кладбище» — это всегда укор в личном непрофессионализме. Я предлагаю использовать аналогию с сейфом, тем более что это абсолютно объективно, учитывая тщательную процедуру выбора места размещения объекта, проработку многобарьерной системы безопасности, многовариантные расчеты по возможным сценариям развития событий.
Действительно, рано или поздно хранилищем овладеют грунтовые воды, радионуклиды начнут из нашего «сейфа» выходить. Брать перед лицом вечности ответственность за его абсолютную сохранность было бы наивно. Но вот за что мы несем ответственность, так это за то, что все процессы будут происходить предсказуемым и заранее просчитанным образом. Количество отходов и условия их размещения будут такими, что, когда будет происходить постепенное разрушение инженерных барьеров безопасности, естественные барьеры безопасности будут организовывать такие пути переноса радионуклидов, а скорость их выхода из пункта будет такой, что эти радионуклиды до человека либо не дойдут вообще, либо дойдут на уровне ниже допустимого. Которые, напомню, в десятки и сотни раз ниже уровней опасности химических веществ. Наши объекты просчитаны и на случай чего-то маловероятного, но что может когда-то произойти, например землетрясения. Для этих ситуаций есть специальные нормативы, учитывающие не только масштаб воздействия, но и вероятностный фактор. Вспоминаем аналогию с автомобильными авариями. Да, они происходят часто, но не так часто, чтобы отказаться от преимуществ этого вида транспорта. А радиоактивные отходы — это фактически цена национальной безопасности с точки зрения обороноспособности и энергонезависимости на столетия.
Напомню также и естественно-научный факт. Жизнь на нашей планете зарождалась в условиях действия радиации, это фактор эволюции, столь же естественное для человека условие, как и вода, тепло, кислород, возможно, даже одна из первопричин жизни. И это действие никогда не прекращалось, оно есть до сих пор. Это называется естественный фон. Он, кстати, применительно на человека в год, в разы (в зависимости от территорий) больше, чем нормативы допустимого воздействия от всех ядерных объектов, и в 100 раз больше, чем норматив от нашего «сейфа» с РАО.
— Так каким же образом изменить массовое восприятие атомной энергетики?
— Это точно не сделать спорадическими разговорами, интервью, техническими турами. Таким образом можно подправить симптомы, сгладить острую ситуацию, но не искоренить первопричины. Чтобы ситуация изменилась фундаментально, нужно постепенно, кропотливо объяснять факты, начиная с детского сада, школы, института, менять отношение к явлениям. Нужно по-другому, на протяжении нескольких поколений, преподавать информацию о воздействии радиации на живые организмы, показывать ее не как фактор, уничтожающий здоровье, а как сопутствующий и даже обусловивший жизнь. Тогда базовое отношение к радиации станет иным, и сформируются адекватные условия для того развития атомной энергетики, которого она достойна.
Станет очевидна избыточность постулата, что отходы — это ограничивающий фактор ядерной энергетики. Обращение с отходами — это сервис. У нас есть одежда, и когда нужно, мы просто отдаем ее в стирку, а не действуем в логике, что нужно изменить всю жизнь так, чтобы не запачкать ткань и избавиться от стирки.
Фундаментальная ценность атомной энергетики выходит за рамки обычной коммерческой логики. В первую очередь она является краеугольным камнем национальной энергетической безопасности и технологического суверенитета, обеспечивая стабильное и независимое энергоснабжение. Это стратегическая отрасль, где критерии надежности и долгосрочной устойчивости являются приоритетными. При этом современные задачи одновременно включают в себя и постоянное совершенствование экономики проектов: внедрение инновационных технологий, оптимизацию процессов строительства и эксплуатации, что позволяет снижать затраты без ущерба для высочайших стандартов безопасности. Аналогично: замкнутый топливный цикл и радиохимическая переработка — это инвестиции в будущее, которые решают вопросы ресурсной базы и экологии, а их экономическая эффективность возрастает по мере развития технологий и масштабирования.
