Боцман ядерного моря

Иногда опыт и знания уходят вместе с великими. Сегодня мало кто интресуется прошлым, а ведь прошлое — это дверь в будущее. В нашей новой рубрике «Секреты величия» мы решили предоставить слово нашим гостям — их прямая речь читается удивительно легко.

Наш сегодняшний гость прошел огромный жизненный путь в атомной энергетике, и его имя навсегда вписано в историю промышленности. Человек, чье происхождение в советские годы могло бы навсегда закрыть перед ним все двери, потому что его предки были богатые землевладельцы, фамилия которых по сей день украшает топонимику Москвы (Костомаровский мост или Костомаровский переулок названы в их честь). Легендарный изобретатель Вячеслав Костомаров в свое время руководил ВНИИНМ им. Бочвара. Человек, который всю жизнь занимался разработкой тепловыделяющих элементов для транспортных реакторов. Вот его секреты величия, рассказанные нашему корреспонденту Дмитрию Чернову.

Я окончил Московский институт химического машиностроения, и мне, казалось, очень повезло – меня сразу распределили в Арзамас. Но попасть туда я не смог, поскольку за две недели до этого я женился, а с женой в этот город меня не пускали, надо было долго оформлять на нее документы разные. Тогда мне сказали: «Иди в МПК (московская проектная контора Минатома), там как раз проектируют цеха и новое оборудование». В итоге я окончил институт химического машиностроения, а меня «сунули» в отдел механизации и автоматизации внутрицехового производства. Правда, мне разрешили при этом отметить «медовый месяц».

В сентябре 1955 года меня отправили в Новосибирск на химкомбинат с начальником группы. Толковый был мужик, Жора Воронцов. Мы приехали, и он сразу слег с воспалением легких. Два с половиной месяца я каждый день приходил к нему в больницу и рассказывал, что я сделал и как, что все нормально и работа идет полным ходом. Тогда комбинат возглавлял Антон Назарович Калиста, этакий маленький Сталин. Ему в глаза смотреть было невозможно, они стремительно бегали. Я не знаю, какой должна быть реакция у человека или это, быть может, болезнь мышц, но вот так вот смотришь в глаза человеку, а они – раз! – и убежали, потом – раз! – и вернулись назад, в другую сторону убежали.

Платили тогда 260 рублей, из которых 130 рублей были так называемые квартирные. Жизнь тогда была дорогая относительно зарплаты. А что такое дорогая жизнь? Это когда зарплата маленькая.

В 1956 году я опять в Новосибирск приехал. Смотрю, а на столе лежит перевязанная бантиком стопка моих чертежей и предложений, которые я им целый год посылал. Их никто даже развязать не удосужился! Я страшно возмутился и сказал, что ни дня работать не буду, что я образование получал не для того, чтобы работать на полку. А у них реконструкция на носу, сроки все горят, они мне новые чертежи подсовывают, мол, ты молодой специалист, ну куда ты пойдешь? И тут я увидел, что объявляется набор в аспирантуру по коррозии металла. Скрипя зубами меня отпустили учиться дальше.

Сопромат – это глыба… Это, наверное пустыня Гоби, или гора Эверест, или Марианская впадина.

В аспирантуре я за месяц проявил себя. Знаете, проектанты «делают» примерно 2–3 ватмана в месяц. А я рисовал быстро очень: делал два листа в день, а иногда и три. Соседи по кульману стали мне шептать: «Мы тебя прибьем когда-нибудь».

В НИИ-9 (нынешний ВНИИНМ) я попал, прочитав объявление о наборе. Пришел, а мне говорят: «О, как раз Самойлов набирает (Андрей Самойлов, начальник лаборатории №18), но его сейчас нет, поэтому идите к Игорю Стефановичу Головнину». Оба они работали в свое время в Челябинске, и вся руководящая группа института формировалась из тех, кто прошел челябинскую школу. Так я попал в группу Головнина, при которой также была и группа Юрия Ростовцева. То есть я сразу вышел на трех корифеев. Головнин меня спрашивает: «Ты рисовать, чертить умеешь?» – «Умею», – говорю. «А ты математику хоть чуть-чуть знаешь?» – «Чуть-чуть знаю».– «Ладно, – говорит, – нарисуй мне 10 вариантов крепления твэлов в семитвэльной сборке для АЭС…» Тогда проектировалась станция ГН-50. Первые четыре я нарисовал достаточно быстро, а дальше сплошные вариации «на тему». Прихожу и говорю: «Игорь Стефанович, я тупой». Он отвечает, дескать, выбери вариант, который больше всего нравится. А чем была хороша наша 18-я лаборатория, созданная в день смерти Сталина 5 марта 1953 года, так это тем, что у нас своя мастерская была. Я чертеж принес, а наутро мне уже железку отдают. Я опять к Головнину, а он говорит: «Ты знаешь, оригинально! Рисуй чертеж полноразмерной сборки!» В общем, когда мой вариант по всем характеристикам изготовили, то остальные даже смотреть отказались.

А следующим заданием моим была проектировка заливочной машины для БР-5 в Обнинске. Я ее чертил на четырех листах! Для меня даже специальный кульман изготовили, который до сегодняшних дней у меня в кабинете стоит. Тогда я придумал, что не вся этакая огромная дура будет вращаться, как раньше делали и предлагали, а по принципу пишущей машинки: твэл висит, а вокруг него вращается головка. Этот проект заливочной машины был первым моим изобретением и получил даже грамоту как одно из лучших изобретений нашего института.

В самом начале три года я работал без отпуска, вот так к нам относилось государство. То есть вообще без выходных. Бочвар мне сказал: «Пока не наладишь производство так, чтобы никаких вопросов не было, будешь сидеть и работать». И я сидел и в субботу, и в воскресенье, и в праздники. Почему? Потому что цифру никто не хотел изменять по своей вине, пусть ее другие меняют. А цифра – это дата пуска подлодки. Институт должен был оказать содействие заводу, чтобы завод успел выполнить заказ и так далее. Никто не мог сказать, что, мол, мы не успеваем, давайте дату на недельку сместим. За это можно было лишиться и премии, и места. И не только…

Квартиру не давали, жил я в гостинице. Там на самом деле было лучше, там был свой буфет. Он работал до полуночи, и там всегда была и еда, и водка, и икра, и все что хочешь…

Моя жена окончила институт в один год со мной, но осталась в аспирантуре. Через три года она стала кандидатом биологических наук, а я какой-то инженеришка. Ей все время напевали: «Кто твой муж?» – «Инженер!» – «А какой институт?» – «МИИХМ». – «Что-то такого не слышали…» А МИИХМ тогда мы расшифровывали как «Московский институт хороших мальчиков».

Однажды в феврале 1957 года Головнин говорит: «Сейчас будет внедрение лодочных твэлов, срочно поезжай в Электросталь!» И я уехал в день своего рождения прямо. Прошло меньше года, как я пришел в институт, и, представляете, уже был направлен руководителем бригады по внедрению твэлов транспортных реакторов для первых лодок.

С Бочваром у меня были очень хорошие отношения, хотя, может быть, это и было не слишком правильно. Сидим мы, например, у него в кабинете, входит секретарша и говорит: «Андрей Анатольевич, там Фёдор Григорьевич Решетников к вам пришел!» Он спрашивает: «На прием записан?» – «Нет!» – «Тогда пусть ждет! Вы же видите, что у нас тут секретные разговоры!» Мне, конечно, было неудобно перед Фёдором Григорьевичем: он ведь был первый зам. Это было неприятно, но приходилось терпеть.

Вообще, секретность воспринималась как догма. Никаких обсуждений указаний быть не могло. Все данные заносились в специально отпечатанную тетрадку, и никуда больше. Первые три года к нам в любой момент приходили, изучали содержимое столов, комнат, и если находили какую-то цифру, случайно записанную на простую бумажку, то начинался кошмар. Надо было писать объяснение, что это за цифра, откуда она, все потом тщательно перепроверялось. Было три человека, которые всегда нас проверяли: Ждамиров, Ермаков и Баранщиков. Вот они входили и приказывали: «Стоп! Всем встать! Руки на стол!» и бумажки переворачивали. То есть это было на полном серьезе все.

Американцы тогда пошли одним путём, а мы совершенно другим. И я считаю, что мы тогда обогнали американцев лет на 15–20. У американцев реакторы стояли трехметровые, а управление реакторами было горизонтальное. Доллежаль долго мучился, а потом вдруг сказал: «Да плевать я хотел!» и создал метровый реактор с вертикальным стержнем! То есть сам реактор там был маленький, потому что длина лодки не так влияет на скоростные характеристики лодки, как диаметр. И мы на этом свойстве обошли американцев: те свои лодки раздули, а чем больше диаметр, тем прочнее должен быть корпус, он должен быть устойчивый, чтобы ее не смяло. И у них тяжеленные такие лодки получались. Наша скорость достигала 72 узлов, а у них всего 48. То есть мы всегда могли при надобности догнать их субмарину.

Когда я решил заниматься подготовкой кандидатского минимума, то каждый день уделял по два часа философии и два часа немецкому языку. Однажды взял да и купил немецкое издание «Металловедения» и перевел его. Вот тогда я сразу познал и немецкий язык, и по металловедению подготовился, и Карла Маркса подучил заодно.

Спортом я всю жизнь занимался. Все началось с того, что в детстве нас батя возил постоянно в Фили на лыжах кататься. А потом я стал по плаванию выступать.

Я не знаю, куда вешать почётный знак имени Курчатова от Росатома. На левую сторону кителя его нельзя вешать, там орденские колодки. А на правую сторону такой знак не вешают, когда есть ордена. Значит, его надо посередине где-то вешать, что ли?

Когда я решил заниматься подготовкой кандидатского минимума, то каждый день уделял по два часа философии и два часа немецкому языку. Однажды взял да и купил немецкое издание «Металловедения» и перевел его. Вот тогда я сразу познал и немецкий язык, и по металловедению подготовился, и Карла Маркса подучил заодно.

Спортом я всю жизнь занимался. Все началось с того, что в детстве нас батя возил постоянно в Фили на лыжах кататься. А потом я стал по плаванию выступать.

Я не знаю, куда вешать почётный знак имени Курчатова от Росатома. На левую сторону кителя его нельзя вешать, там орденские колодки. А на правую сторону такой знак не вешают, когда есть ордена. Значит, его надо посередине где-то вешать, что ли?

Я считаю, что было гениальное предложение сделать из атомохода «Арктика» плавающую гостиницу прямо во льдах. У него исчерпан ресурс ледокольного флота, международный регистр запретил ему работать как ледоколу, и лучшего применения сложно было бы придумать. Въезжает своим ходом в льдины, вмораживается и как дрейфующая станция существует: есть самолетная площадка, вертолетная площадка, гостиничные номера из кают, что еще нужно?

Освоение Арктики сегодня стало стратегическим пунктом правительства, но мы упустили 20 лет.

Сегодня очень перспективным направлением являются мобильные реакторы. Должна быть быстрая окупаемость: привез, поставил реактор, загрузил и лет на 5–10 хватит. Однажды на Северный полюс с нами ходил японец, очень критически настроенный против атомной промышленности. Он сел на корабль «Ямал», походил со счётчиком и потом говорит: «Что вы меня обманываете? У вас реактор не работает, вы же на дизеле идете!» Вошли в пульт управления, я ему говорю: «Ну давай, меряй». Там тоже все нормально. Заходим тогда в реакторный отсек – у него как все затрещит! И после этого японцы без опаски все поехали на Северный полюс как к себе домой. Потому что маленький реактор безопасный во всех отношениях.